Никаких сношений, ни личных, ни письменных, даже с самыми близкими родственниками, арестант умирал для всего мира. Здесь не было никакого закона, кроме монаршей воли, и тюрьму эту посещал только царь, шеф жандармов и комендант крепости.
К этой характеристике Алексеевского равелина нужно добавить и следующее. Мирский, один из узников равелина, увезенный впоследствии в Сибирь, сказал в разговоре с Доктором: когда меня увезут в Сибирь… но Вильмс (такая была фамилия доктора) не дал ему докончить, захохотал и сказал: Я старик, и голова у меня тут поседела на службе, а не помню, чтобы отсюда куда-нибудь увозили иначе, как на кладбище или в сумасшедший дом (*172 прим.). Приведем, прежде всего, описание, как попадали в Алексеевский равелин. Существуют два рассказа, Фроленко и Поливанова, каждый из них дополняет друг друга. Фроленко в своем очерке «Милость» писал следующее (*173 прим.): «В пятницу 15 марта ночью, слышу, сквозь сон громыхает дверь, кто-то вошел. Не успел я раскрыть глаза, как слышу обычное: «В комиссию!» Поднимаюсь: у кровати стоят унтера, кладут одежду. Спешу одеться и, не запахнувшись, бегу скорей в комиссию, которая была вне Трубецкого бастиона.
Темнота у входа, мрак на лестнице вызывают во мне смутное недоумение... Поднимаюсь наверх, там стоит на площадке Соколов; дверь в комнату допросов и свиданий заперта... «За мной!» слышу резкое шипение Соколова, как только поднялся я на верхнюю площадку. Налево оказалась дверь, а за нею спуск на улицу. Лампа коптилка бросала тусклый свет. Дверь на улицу была открыта, и там виднелась мрачная питерская ночь... Можно было подумать, что спускаешься в подземелье.
Соколов был впереди один. Выйдя на улицу, охваченный темнотою, я слегка задержал шаги,— и в тот же момент две невидимые руки подхватили меня под руки сзади, и мы повернули налево.
Соколов даже не обернулся, так был уверен в ловкости своих агентов. Жандармы стояли, верно, у входных дверей, но я их не заметил. Мы пошли между Монетным двором и Трубецким бастионом. Далее дорогу перегородила стена с воротами; за ними чернели налево другие ворота в Алексеевский равелин. Здесь нас, как будто, не ожидали. Открылась калитка, и мы вошли под своды крепостной стены; вдали виднелась вода, ближе что-то темное, точно берег, и на нем мерцал огонек. «Топить ведут!» мелькнуло инстинктивно в голове. Но с этой перспективой я, помню, как-то удивительно скоро примирился... Ну, что ж, пускай и топят! И в то же время почувствовал, что при выходе из-под ворот на меня пахнул холодный, сырой ветер с Невы, я убоялся простудиться. Торопясь на свидание, я не успел, как следует, застегнуться. Когда жандармы подхватили меня под руки, они еще более распахнули мне грудь, но в глухой уличке, защищенной со всех сторон стенами, это не чувствовалось, там не было ветра... «Да закройте же мне хоть грудь!» взмолился я к своим провожатым. Жандармы, и без того бывшие, очевидно, в нервном состоянии (они пыхтели, точно везли тяжести), услыхав среди мертвой ночной тишины человеческий голос, совсем потерялись и, вместо того, чтобы спокойно застегнуть куртку, сопя и трясясь от страха, бросились мне зажимать рот. Темнота и нервы мешали им схватить его сразу; я слышал, как по лицу ерзало что-то мягкое... Шествие невольно остановилось. «Что такое?» — спросил Соколов в тревоге.
Тут только я рассмеялся про себя над своим опасением простудиться и покорно пошел дальше. Вошли на мост. Отсюда очертания каких-то зданий впереди стали ясней. Видно было, что огонь горит в окне, а не на берегу. Скоро весь фасад с воротами посредине и окнами засерел перед нами. Чрез калитку вошли под своды здания, сделали несколько шагов и повернули направо в узкий коридор. Это и был Алексеевский равелин — замкнутое треугольное здание с маленьким садиком внутри. Коридор, не прерываясь, тянулся вдоль всех трех сторон равелина, начиная с половины первой. У конца второй половины он упирался в глухую стену. Благодаря такому расположению, левая половина передней стороны равелина была совершенно изолирована от прочих частей.
| Предыдущая страница | Следующая страница |