Общая — если так можно выразиться — психология заключенных формулировалась следующим образом (*194 прим.): «Вот главные моменты тюремной жизни. Жизнь наша была полна контрастов.
Притом живых, внешних впечатлений не существовало, и материала для нормальной душевной жизни извне не поступало. Проходили годы, не принося с собою ничего нового со стороны, потому что мы жили в общей могиле, отделенные от мира живых непроходимою пропастью. Ни книг, ни свиданий, ни вести о родных, о том, что делается на свете. Библия, сочинения Дмитрия Ростовского, 2 — 3 церковных журнала за старые годы и десятка три старинных книг на лубочной бумаге, написанных до пушкинским языком — вот и вся наша библиотека. Сношения через стены стуком не удовлетворяли, а только раздражали, потому что невозможно было не только обмениваться возражениями, но и высказаться. По-видимому, наша жизнь была бесцветна, пуста, бессодержательна; но недостаток внешних впечатлений с избытком пополнялся испытаниями и переживаниями того материала, который давала тюрьма. Мы жили интенсивно, находясь в состоянии кипения, прерываемого только изнеможением. В этом и состоял трагизм нашего положения. В минуту же отдыха оставалось жить воспоминаниями, чисто созерцательною жизнью, одурманиваться мечтаниями; или, спасая свою душу от безумия, взять на себя большую работу и погрузиться в нее; создать себе особый идеальный, теоретически построенный мир — выделить из себя защитительную оболочку и переживать умозрения, теории, гипотезы, как единственное содержание жизни.
Но уйти в этот мир было невозможно. Каждый день страшная действительность разрушала эту иллюзию. Постоянные столкновения, неприятные объяснения, неизбежное участие всех в схватке, где бы она ни возникла, так как нас связывало товарищество, общий враг и общая доля, вечное тревожное состояние, невыносимые стеснения н невозможность помириться с порядками — вот какой материал для жизни давала тюрьма».
Это так сказать лейтмотив. А вот детали (*195 прим.): «Как часто я удивлялся в тюрьме живости и точности воспоминаний. В таких условиях, когда будущего у человека нет, или, по крайней мере, оно таково, что лучше уже о нем и не думать, настоящее же, с одной стороны — мало дает пищи уму и сердцу, так бедно впечатлениями, а с другой — впечатления эти такого сорта, что иной раз приходит в голову желание навсегда избавиться от подобных, даже пожалуй, каких бы то ни было впечатлений — прошлое зато захватывает все сильнее и сильнее; вспоминается все то, что на воле — среди быстро меняющихся впечатлений, массы забот и хлопот, наполняющих жизнь революционера — совсем как будто забывается; но это только кажется. Прошлое не умирает, а лишь скрывается глубоко - глубоко в самых сокроведных тайниках души, и когда человек обращается к нему, словно повинуясь какой-то властной силе, встает оно яркое, реальное, полное жизни, и снова струны души звучат то грустно, то радостно, и снова переживаешь то, что, казалось, уже умерло, забыто и никогда не вернется более».
Отсюда понятно и следующее (*196 прим.): «Вечером я свободен от всяких волнений и ожиданий, знаю, что до утра ко мне никто не зайдет — и тогда я не чувствовал себя одиноким, нет, отовсюду — из Якутской тайги и Женевы, из студенческой квартиры на Петербургской стороне и карийской тюрьмы, наконец, из этих окружающих меня гробов Петропавловской крепости — отовсюду я слышу слово горячей любви, привета, участия. Милые, дорогие лица обступают меня толпой, и я чувствую, как сильна соединяющая нас связь, которой не в силах порвать все тюремные запоры в мире. Я забывал, где я, что со мной. Действительность покрывалась дымкой, а создания мечты становились так живы, так реальны, что порой, выходя из состояния экстаза, я боялся даже — не начато ли это психического расстройства?»
Так можно было поступать ночью — а днем лучшим спасением было, если (*197 прим.) «как-то бессознательно складывалась привычка переводить душевное волнение в механическую работу мускулов, и я думаю, что этому я более всего обязан, что не сошел совершенно с ума, хотя в Алексеевском равелине и был близок к этому несчастию. Говорю «совершенно», потому что «немножко» - то — был... Эта ходьба, иногда часов по 10 в день, давала мне здоровое физическое упражнение, утомляла меня, способствовала хорошему сну. Если я думал более или менее спокойно и о чем-нибудь, если и не радостном, то, по крайней мере не вызывающем раздражения, то я ходил ровным, мерным шагом; по мере же моего возбуждения, изменялся и темп походки, находившейся в таком соответствии с ходом мыслей и настроения, что впоследствии мои соседи определяли его по моей походке. В те минуты, когда меня охватывали злоба, бешенство и тому подобные мало похвальные чувства, я метался, как дикий зверь, и через час, полтора доходил до такого состояния, что, задыхаясь, еле держась на ногах, с кружащейся головой, я бросался совершенно очумелый на кровать и долго лежал, тяжело дыша, с закрытыми глазами, обессиленный до того, что иногда не сразу мог протянуть руку к стоявшей на столе кружке с водой, хоть и томила жажда».
Но были, и даже очень часто, другие настроения (*198 прим.): «Если б мне пришлось тогда умирать, то легко бы мне было. Всякое волнение, отчаяние, надежда, все те разнохарактерные сильные чувства, которые до сих пор были во мне, замерли, уступив место спокойному примирению с судьбой, полному равнодушию к жизни и смерти; был я тогда в каком-то полудремотном состоянии, мысль работала вяло, сознание окружающего притупилось, воспоминания о прошлом, которые теперь словно подернулись дымкой какой-то, не возбуждали больше ни острой боли, ни сожаления, ни отчаяния, и в эти минуты я припоминал слова Будды: «Лучше стоять, чем ходить, лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть, а лучше всего — Вечный покой». Этот вечный покой стал теперь для меня не отвлеченным метафизическим понятием, а вещью реальною, осязательною, которую теперь только понял мой ум и почувствовало мое сердце. Нирвана стала меня тянуть к себе, стала казаться высоким блаженством и, лежа в полусознательном состоянии, слушая, словно сквозь сон, какую-то berceuse, которую мне кто-то напевал на ухо, я думал, что хорошо было бы заснуть под звуки этого голоса и больше уже никогда не просыпаться».
Но к этому психическому состоянию необходимо прибавить описание и физического. А эти описания, пожалуй, еще более ужасны.
| Предыдущая страница | Следующая страница |