В своих, цитированных нами уже несколько раз, записках камерюнкер голштинского герцога Берхгольц под 1721 годом писал (*135 прим.):
«Она, т.е. Петропавловская крепость, есть в то же время род Парижской Бастилии: в ней содержатся все государственные преступники, и нередко исполняются телесные пытки. Многие пленные шведские офицеры содержались там в казематах, находящихся под валами. Покойный царевич, впавший в немилость у государя и судебным порядком приговоренный к смерти, под конец был также заключен в эту крепость и в ней умер» Таким образом, уже в 1721 году было ясно другое значение, которое имела Петропавловская крепость. Потеряв чуть ли не с первого дня своего существования стратегическое значение, она стала иною крепостью, иным оплотом—она была оплотом все сильнее и сильнее развивающемуся у нас деспотизму. С 1718 года Петропавловская крепость несла свою мрачную ненавистную службу «самой большой государственной тюрьмы в России, в которой рано или поздно бывают заключены все важнейшие и опаснейшие политические преступники» — так писал известный исследователь русских тюрем Джордж Кеннан. «Всякий, бывавший в Петербурге, конечно, видел, — продолжает Кеннан, — высокий позолоченный шпиц, возвышающийся на 400 футов над низменным берегом Невы против Зимнего дворца. Это шпиц на колокольне Петропавловского собора, в котором покоятся останки русских царей, а вокруг которого почти на такой же глубине томятся враги самодержавия».
Первым, попавшим в Петропавловскую тюрьму, как политический преступник, был цесаревич Алексей Петрович, сын Петра Великого. Сидел он, по всей вероятности, или в каком-нибудь помещении, устроенном в Трубецком бастионе, или же в прилежащей к этому бастиону куртине. Общераспространенно предание, что цесаревич Алексей содержался в Алексеевском равелине. В очерке А. Пругавина «Петропавловская крепость». «Очерк первый. Декабристы» (*136 прим.) мы читаем: «Самой старинной тюрьмой в Петропавловской крепости является, без сомнения, знаменитый Алексеевский равелин, названный так по имени цесаревича Алексея, который содержался в одном из его казематов». Как видел читатель из предшествующего очерка, цесаревич не мог быть заключен в Алексеевский равелин, так как этот равелин стали строить только в 1733 году. Это обстоятельство в то же время служит опровержением и другому, высказанному Пругавиным, взгляду, что этот равелин является «самой старинной тюрьмой» (*137 прим.). Отделение тюрьмы в Петропавловской крепости произошло сравнительно поздно, а именно в 1870 — 1871 году. В это время, как можно заключить по тем отрывочным данным, которыми мы могли пользоваться, появилась тюрьма Трубецкого бастиона. По крайней мере в середине 1870 года во всей петербургской прессе появилась такая коротенькая заметка: «В настоящее время идут, по словам «Голоса», весьма деятельные работы по обращению казематов Невской куртины в Петропавловской крепости в места одиночного заключения» (*138 прим.). — Здесь, конечно, было немного неправды, переделывалась не Невская или, как ее также звали, Екатерининская куртина, в которой при Екатерине II были устроены ворота на Неву, а устраивалось новое помещение в самом Трубецком бастионе, и для этого нового помещения уже в следующем 1871 году понадобились дрова и осветительные материалы — в «Известиях Городской Думы» за 1871 год читаем: «Об отпуске дров и осветительных материалов для вновь возведенного в С.Петербургской крепости здания для политических преступников» (*139 прим.). С этих пор в Петропавловской крепости стали иметься 72 камеры в Трубецком бастионе и 18 в Алексеевском равелине, всего 90 одиночных камер для политических преступников, и этим количеством романовское правосудие удовлетворялось. До означенного времени для заключения политических преступников пользовались, главным образом, Екатерининской куртиной и Алексеевским равелином, когда он был построен. Временами, когда в крепость посылали арестантов массами, конечно, приходилось использовать чуть ли не каждый свободный уголок.
Итак, первым политическим арестантом Петропавловской крепости была «особа царского рода», сын царя, наследник Российского престола. Существует и другое предание, что будто бы Петр Великий, после допросов с пыткою Алексея, собственноручно задушил его подушкою. Проверить и установить это предание, конечно, нет никакой возможности, но, кажется, более правдоподобно, что цесаревич не выдержал тех пыток, которым он подвергался, и умер скоропостижно.
Тюрьма ненадолго оставалась пустою — второстепенных узников, вроде, например, шведских офицеров, она никогда не лишалась, но эти узники, заслуживающие, конечно, сострадания, не могут привлекать нашего внимания. Но вскоре в Петропавловскую тюрьму — декабрь 1724 года — попал полковник и наказной атаман малорусских казаков Полуботок, в уста которого опять-таки предание вложило следующие характерные слова: «Вступаючись за отчизну, я не боюсь ни кандалов, ни тюрьмы, и для меня лучше наигоршею смертью умерети, як дивитися на повтшехну гибель моих земляков» (*140 прим.). Полуботок рисуется по этому апокрифу защитником вольностей казаков, защитником их прав от нападений Петра Великого, желавшего подчинить государственности хохлацкое казачество и вводившего «свою коллегию» и в Малороссии. Очевидно, что и Полуботок должен был попасть в Петропавловскую крепость и окончить там свои дни.
Не при Петре Великом, но при его ближайшей преемнице, при Екатерине I, попал в Петропавловскую крепость один из выдающихся русских умов первой четверти XVIII столетия Иван Посошков, для того, чтобы умереть в этой крепости 1 февраля 1726 года. Только что появилось его сочинение «О скудости и богатстве», и сейчас же последовало обвинение в государственном преступлении, а отсюда, как естественное обычное следствие: заключение в Петропавловскую крепость. Книга И. Посошкова — первого русского экономиста — есть целая программа переустройства русского государства. Но самодержавие уже и в то время тщательно защищало ту свою прерогативу, что «реформы исходят от трона», что подданные не смеют заниматься измышлением реформ, пусть они даже вполне благожелательны для трона, как, например, в деле Посошкова, который был и националист и защитник абсолютного монархического принципа... (*141 прим.). 17 января 1742 года (*142 прим.) открылись ворота Петропавловской крепости, и через Петровский мост, чуть ли не через весь Петербург на Васильевский остров, на площадь перед XII коллегиями (ныне университет, тогда высшие государственные учреждения, между ними и сенат) проследовала странная процессия, окруженная обильным воинским караулом. Впереди тащилась деревенская кляча, запряженная в крестьянские дровни, на дровнях была накинута солома и на ней полулежал и полусидел в красной шубе — халате на лисьем меху и в дорожной шапке, сверх парика бывший канцлер, Петровский сподвижник, Остерман, за ним, за этими дровнями шли один за другим — фельдмаршал Миних, граф Головкин, барон Менгден, обергофмаршал Левенвольд и последний любовник принцессы Анны Леопольдовны действительный статский советник Тимирязев. Перед сенатом был устроен высокий эшафот, окруженный рядами войск, за которыми толпился народ.
Новая царица, дщерь Петра Великого, Елизавета Петровна сводила счеты с теми, кто защищал и окружал только что свергнутую ею царицуправительницу Анну Леопольдовну и ее малолетнего сына, Российского императора Иоанна VI Антоновича...
Приговор, произнесенный судьями, был жесток: Остерману—колесование, Миниху — четвертование, а прочим—отрубление голов. До своего приговора с памятной ночи на 25 ноября 1741 года все эти самые высокие, самые сильные сановники России провели в казематах Петропавловской крепости, и только тогда, когда Остерман положил уже голову на плаху, последовала высочайшая милость: смертная казнь заменялась ссылкой в разные места Сибири...
| Предыдущая страница | Следующая страница |