Как уже отмечалось, Царское село ещё в те годы, когда здесь в лицее обучался Пушкин, посещал и П. Вяземский. В преклонном возрасте этот поэт создал образ зимнего царскосельского ландшафта. Вяземский первый оценил особое очарование Екатерининского парка в убранстве инея, который «обрызгал почерневшие деревья»:
...холодным блеском
Своих гранёных хрусталей.
Он вьётся ярким арабеском
Вдоль обезлиственных ветвей.
Твой Бенвенуто, о Россия,
Наш доморощенный мороз
Вплетает звёзды ледяные
В венки пушистоснежных роз.
В эти дни, когда инеем убран Екатерининский парк, в нём кажется всё застывшим. Тишину нарушает только струя воды из «урны разбитой» царскосельской статуи. Вокруг разбитого кувшина наросли хрустальные сосульки, но вода неумолчно шумит и в лютые морозы:
Под хладной снежной пеленою
Тень жизни внутренней слышна.
И, с камней падая, с волною
Перекликается волна.
1861 г.
Этот зимний ландшафт Вяземского создан им, как и лебединая песня Жуковского, в годы старости. Здесь характерно сочетание личного с общим. Пора цветения Царского села быстро отошла в былое. О нём полюбили писать наши поэты при «вечерних огнях» своей жизни. Розы, так красочно описанные Державиным, у Вяземского превратились в «снежные розы пушистых венков». Зимний ландшафт Царского села редко был отмечен поэтами. Тем ценнее для нас строки Вяземского, ему посвященные. Нужно знать, что зимой Екатерининский парк приобретает совершенно особую выразительность. Иней преображает рощи в рифы белых кораллов. Воздух искрится радужной пылью. На тёмном фоне густой лазури выступают колонны Камероновой галереи, в такие дни подобной храму Акрополя — они сверкают в ослепительной белизне, словно сделанные из паросского мрамора. Это отзвук Эллады на дальнем Севере!
Царское село, оформленное в конце XVIII и начале XIX века, для русских поэтов было школой классицизма. Не только литературные традиции народов Запада питали наш классицизм. Классический мир становился здесь ощутимым в архитектурных и пластических образах во всей своей конкретности: двойная колоннада Александровского дворца, Камеронова галерея, «Термы» с агатовыми комнатами, обелиски славы, триумфальные арки, грот со спящей Ариадной, Нимфа с разбитой урной, Храм с мозаичным полом, изображающим похищение Европы («Концертный зал» Кваренги), руина с фрагментами колонн и саркофагов из окрестностей Рима, — всё это создавало необычайно осязательное восприятие античного мира, мира восполненного и претворённого поновому в творчестве великих зодчих, созидавших Царское село. Россия свидетельствовала здесь о своём праве на наследие всечеловеческой культуры, о своей способности дать новую жизнь её лучшим исконным традициям.
Подобно Жуковскому и Вяземскому, Тютчев на склоне своих дней тоже обращается к Царскому селу, как к Элизиуму теней. Он посвятил этим местам два стихотворения:
Тихо в озере струится
Отблеск кровель золотых,
Много в озере глядится
Достославностей былых;
Жизнь играет, солнце греет,
Но под нею и под ним
Здесь былое чудно веет
Обаянием своим.
Солнце светит золотое,
Блещут озера струи!
Здесь великое былое
Словно дышет в забытьи.
Дремлет сладко, беззаботно,
Не смущая дивных снов
И тревогой мимолётной
Лебединых голосов.
1865 г.
Здесь Тютчев, согласно установившейся традиции, изображает Царскосельский парк в плане воспоминаний. Взор его обращен к «великому былому», полному в его глазах того обаяния, которое было уже утрачено царской резиденцией:
Осенней позднею порою
Люблю я Царскосельский сад,
Когда он тихой полумглою
Как бы дремотою объят.
И белокрылые виденья
На тусклом озера стекле
В какой-то неге онеменья
Коснеют в этой полумгле...
И на порфирные ступени
Екатерининских дворцов
Ложатся сумрачные тени
Октябрьских ранних вечеров.
И сад темнеет, как дуброва,
И при звездах из тьмы ночной,
Как отблеск славного былого,
Выходит купол золотой.
1858 г.
Всё это — поэзия прощания с уходящим из жизни. Это — лебединые песни поэта пушкинской поры, который видит, как ложатся сумрачные тени на любимый им мир.
Тютчев умер в доме Ивановой на Малой улице, недалеко от Александровского дворца.
После смерти этих «последних могикан», помнивших расцвет Царского села, на долгие годы затихла царскосельская муза. Не, тем не менее, этот «городок» продолжал привлекать внимание художников слова. Достоевский упоминает о нём в «Подростке», Лев Толстой в «Анне Карениной». Сюда к своей подруге Бетси Тверской приезжала на свидание с Вронским Анна Каренина. Позднее, один из «светлых царскосельских садиков» с тенистой липовой аллеей описан был Львом Толстым в «Отце Сергие». Здесь произошло роковое объяснение между Касатским и его невестой, в тишине этого садика, когда вблизи «щёлкал соловей» и от набежавшего ветерка шевелилась сирень.
С Царским селом связана также грузная фигура поэта Апухтина, который любил в одиночестве бродить по Екатерининскому парку. В его «Неоконченной повести» упоминается Царское село.
В конце прошлого века в маленьком домике в три окна на Церковной улице, по соседству с монументальным костёлом, проживал поэтфилософ Владимир Соловьёв. Здесь, в Царском, заканчивает свою жизнь писатель, присоединивший к своей фамилии Мамин прозвище Сибиряк, обусловленное его приверженностью к Сибири и Уралу.
В эти годы — тёмные, глухие — Царское село со двором, с гвардейскими полками, со знатью, обитавшей в малых дворцах и особняках, с шумом и блеском балов, маскарадов, благотворительных лотерей и спектаклей, казалось, окончательно заглушало то другое Царское село, которое стяжало право называться «городом муз».
На окраине Софии и на территории Александровского парка (против дворца) воздвигаются казармы для полков, которые были предназначены охранять колеблющийся трон. Эти казармы строятся в древнерусском стиле. Наряду с казармами у Александровского дворца вырастает «Фёдоровский городок». Его храм, его Ратная и другие палаты, расписанные фресками, его деревянные часовни и звонницы должны были напоминать о той «святой Руси», которая чтила своих царей. При входе в палату, напоминавшую Грановитую в московском Кремле, были начертаны слова Тютчева:
«Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать —
В Россию можно только верить».
Но вера в императорскую Россию, которую хотели удержать от неизбежного конца своими обессиленными руками последние Романовы, давно угасла. И в Царском селе с особой остротой ощущалась та жуткая пустота, которая окружала обречённую власть. В этой пустоте задыхался последний поэт старого Царского села И. Ф. Анненский. В его лице последний раз ярким пламенем вспыхнула догоравшая вне этих дворцов поэзия «города муз». Она вспыхнула «вечерними огнями» и озарила путь молодым поэтам, которым было суждено вступить в обновлённую жизнь города Пушкина. На притихшем Парнасе вновь зазвучали музы, полюбившие «таинственные долины» и «воды, сияющие в тишине».
Пруды Екатерининского парка зеркальными уступами спускаются в долину. На набережной одного из прудов, расположенных уже за пределами парка, за готической киркой, возвышается своеобразное каменное здание, построенное в 1859 г. Это — мужская гимназия, директором которой в начале XX века и был Анненский. Здесь он переводил бессмертные произведения греческого трагика Еврипида, здесь он создавал свой «Кипарисовый ларец». Вокруг Анненского среди молодого поколения возникал культ Пушкина и культ старого Царского села. В дни пушкинских торжеств — 27 мая (ст. ст.) 1399 г. (столетие со дня рождения поэта) — Анненский произнёс речь в Китайском театре, в которой раскрыл значение Царского села в жизни и творчестве Пушкина. Он назвал тогда великого поэта «гением этих мест». При его непосредственном участии был поставлен столь любимый и чтимый в наши дни памятник Пушкинулицеисту в лицейском сквере, работы архитектора Баха. Отрывки из стихов Пушкина, вскрывающие его связь с царскосельскими «хранительными сенями», были также подобраны Анненским. «Бронзовый поэт» описан им так:
На синем куполе белеют облака,
И чётко в высь ушли кудрявые вершины,
Но пыль уж светится, а тени стали длинны,
И к сердцу призраки плывут издалека.
Не знаю, повесть ли была так коротка,
Иль я не дочитал последней половины?
На бледном куполе погасли облака,
И ночь уже идёт сквозь чёрные вершины.
И стали — и скамья, и человек на ней
В недвижном сумраке недвижней и страшней.
Не шевелись — сейчас гвоздики засверкают,
Воздушные кусты сольются и растают,
И бронзовый поэт, стряхнув дремоты гнёт,
С подставки на траву росистую спрыгнет.
Но сам Анненский уже не в силах «стряхнуть дремоты гнёт». Привычный ему мир становится призраком. Он видит приближение «ночи сквозь чёрные вершины», и страшным становится «недвижный сумрак». Старостью и смертью овеян мир Царского села.
| Предыдущая страница | Следующая страница |