Сочетание «алмазных фонтанов» со статуями, «блещущими золотом»; «весёлый шум» играющих вод, «жемчужные, огненные дуги» водопадов; «мраморные преграды» — всё это Пушкин видел в Петергофе. Всё это — точное отражение водной феерии этой резиденции. В особенности характерен заключительный реальный штрих:
И ручейки в тени лесной
Чуть вьются сонною волной.
Те ручейки, в которые устремляются воды, стекающие с фонтанов, и «светлые беседки» и «роз живые ветки» — всем этим так богаты многообразные уголки чудесных петергофских парков, «садов Армиды». Нигде в русской поэзии так точно не передан характер Петергофа, как в этом отрывке из «Руслана и Людмилы».
Пушкин посещал эти места и позднее, когда он в качестве камерюнкера должен был бывать при дворе Николая I. Камерфурьерский журнал не раз отмечал посещения Пушкина. Однако эти посещения, как и положение при дворе, сильно тяготили Пушкина. В своём дневнике от 10 мая 1834 г. Пушкин записал: «Государю не угодно было, чтоб о своём камер юнкерстве я отзывался не с умилением и благодарностью. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом я не буду и у царя небесного». Великий поэт, посещавший царскую резиденцию, выполнял лишь обязанности придворного чина. Но муза его молчала, она оставалась верна Царскому селу.
Ко времени царствования Николая I относится новый расцвет Петергофа. Этот упоённый своей властью император хотел в нём действительно видеть новый Версаль — резиденцию «Королясолнца». Здесь с наибольшим успехом можно было создать трону блистательный фон. Кроме того, честолюбие Николая диктовало ему ни па чём не основанную претензию на продолжение традиций своего пращура Петра I. Выбором Петергофа, как резиденции царя, Николай хотел подчеркнуть эту преемственность.
Николай I и здесь принялся усердно насаждать свой излюбленный стиль ложной готики. Наряду с отремонтированным Большим дворцом (для парадных торжеств) и старым парком, возникает «Александрия», отразившая вкусы нового времени. Здесь среди пригорков, оврагов и лужаек с тенистыми рощами и прекрасными одиноко стоящими дубами, на фоне Английского парка Менелас строит для жены Николая маленький Коттэдж. Это — тот самый архитектор, который в Александровском парке Царского села построил Шапель. Арсенал и Белую башню. Ландшафты этих мест тесно связаны между собой тем же стилем.
Постепенно Петергоф заполняется готическими постройками: часовня, фермерский дворец (в Александрии), готические дома «особе важных лиц свиты», конюшни и, наконец, с проведением железной дороги — вокзал.
Однако не одной готикой насыщался Петергоф: Николай отдал дань и классике. Путь от Верхнего парка к Бабигонским высотам изобилует уголками в «античном» вкѵсе. На «Царицыном» и «Ольгином» островах пруда, находящегося за Верхним парком у Самсоньева канала, виднеются среди зарослей жимолости, жасмина и сирени павильоны с портиками в помпейском стиле. Возле воды белеют статуи. Построены павильоны Штакеншнейдером в 40х годах. Далее, в двух километрах — «Озерки» с Розовым павильоном. А за ним, словно на via Арріа, которая ведёт из Рима к Албанским горам, слева и справа от дороги — руины. Путь заканчивается у Бабигонских высот, где из гранита и мрамора построен, окружённый колоннадой, храм — Бельведер. С его террасы — вид на далёкий Петербург и на морские просторы.
Пребывание в Петергофе Николая I прославило эту резиденцию серией празднеств, поразивших воображение современников. В окрестностях Петербурга нельзя было найти лучшего места для организации этих празднеств. Поэт Ф. Н. Глинка, описавший суровые красоты Карелии, откликнулся и на «сады Армиды»:
Оно прошло, как сновиденье,
Сие блестящее круженье.
Картины дивные узористых огней,
Толпы живых, движение теней.
Сии огромные кипящие фонтаны.
Как в давних сказках великаны,
И статуй золочёных строй,
И светлый дом над пышною горой,
И сад с зелёными лугами,
И водопад с кристальною игрой, —
Исчезло всё, как думы, как мечты...
Я слышу музыку… я вижу освещенье...
И двор царей, и «чернь»...
Несвязное движенье —
Всё повторяется и в слухе и в очах:
И храм с короною, и буква «А» в лучах.
...И тонкою кристальной пеленою
Плывёт вода по золотой горе.
И даль горит в лучах и в розовой заре.
Этот приподнятый стиль оды определён сюжетом, к не случайно здесь в архаических формах зазвучал XVIII век.
Иначе ту же тему петергофских празднеств трактует юноша Лермонтов, который в качестве юнкера школы гвардейских подпрапорщиков проводил в лагере под Петергофом летние месяцы:
Кипит веселый Петергоф,
Толпа по улицам пестреет,
Печальный лагерь юнкеров
Приметно тихнет и пустеет.
Туман ложится по холмам,
Окрестность сумраком одета,
И вот к далёким небесам,
Как долгохвостая комета,
Летит сигнальная ракета.
Волшебно озарился сад,
Затейливо, разнообразно.
Толпа валит вперёд, назад,
Толкается, зевает праздно.
Узоры радужных огней,
Дворец, жемчужные фонтаны,
Жандармы, белые султаны.
Корсеты дам, гербы ливрей,
Колеты кирасир мучные,
Лядунки, ментики златые,
Купчих парчёвые платки,
Кинжалы, сабли, алебарды,
С гнилыми фруктами лотки,
Старухи, франты, казаки.
Глупцов чиновных бакенбарды,
Венгерки мелких штукарей...
Толпы приезжих иноземцев,
Татар, черкесов и армян,
Французов тощих, толстых немцев
И долговязых англичан —
В одну картину всё сливалось
В аллеях тесных и густых
И сверху ярко освещалось
Огнями склянок расписных...
У Лермонтова чувствуется скрытая ирония, подчёркивающая пустоту придворных увеселений.
Описанию петергофского праздника посвящены также страницы повести Л. БестужеваМарлинского: «Фрегат Надежда». Служа в конце 10х годов прошлого века в лейбгвардии драгунском полку, Бестужев-Марлинский несколько лет провёл в Петергофе. Его квартира находилась в той части парка, которая носила название Марли — от находившегося здесь павильона эпохи Петра I. Свой литературный псевдоним, Бестужев заимствовал от Марли. Описание петергофского праздника включено Бестужевым-Марлинским в письмо его героини кн. Веры к своей подруге в Москву:
«У меня еще до сих пор рябит в глазах и в уме, звенит в ушах от грома пушек, от кликов народа, от шума фонтанов и волн, рассыпающихся звуками о берега. Внимательно мы слушали, жадно, бывало поглощали мы описание петергофских чудес с тобой, но когда я их увидела наяву, они поглотили меня, я забыла всё... Я летала в небо вместе с водомётом, падала вниз пуховою пеною, расстилалась благоуханной тенью по аллеям, дышащим думою, играла солнечным лучом с яхонтовыми волнами взморья. Это был день — но что за ночь его увенчала! Залюбоваться надо было, как постепенно загоралась иллюминация: казалось, огненный перст чертил пышные узоры на чёрном покрывале ночи. Они раскидались цветами, катались колесом, вились змеёй, свивались, росли — и вот весь сад вспыхнул! Ты бы сказала: солнце упало на землю и, прокатясь, рассыпалось в искры... Пламенные вязи обняли деревья, перекинулись цветными сводами через дороги, охватили пруды звездистыми венками; фонтаны брызнули как вулканы, горы растаяли золотом. Каналы и бассейны жадно упивались отблесками, перенимали узоры, двоили их и, наконец, потекли пожаром. Ропот народа, сливаясь с шумом падающих вод и тихо зыблемых дубрав, оживлял эту величавую картину своей дивной гармоникою... То был голос волшебника, то была песня сирены...».
Эта характеристика петергофского празднества заканчивается описанием маскарада с упоминанием любезного автору павильона Марли.
По-разному преломился петергофский праздник в творчестве наших писателей. Но всюду мы найдем дань удивления его великолепию. Описание Бестужева-Марлинского особенно интересно тем, что оно соответствует стилю самого Петергофа, стилю его празднеств: оно столь же приподнято, столь же пышно, столь же изыскано и вместе с тем столь же бьёт на внешний эффект.
| Предыдущая страница | Следующая страница |