Замечательную характеристику Петергофа времён Николая оставил нам маркиз деКюстин в своей книге «Россия 1839 году»: «Напротив главного балкона дворца начинается канал, прямой, как стрела и доходящий до самого моря. Эта перспектива производит магическое впечатление: водная гладь канала обрамлена таким множеством огней и отражает их так ярко, что кажется жидким пламенем.
Нужно иметь богатейшее воображение, чтобы изобразить словами волшебную иллюминацию. Огни расположены с большой изобретательностью и вкусом, образуя самые причудливые сочетания. Вы видите то огромные, величиной с дерево, цветы, то солнце, то вазы, то трельяжи из виноградных гроздьев, то обелиски п колонны, то стены с разными арабесками в мавританском стиле, — одним словом, перед вашими глазами оживает фантастический мир, одно чудо сменяет другое с невероятной быстротой». «Кажется, будто ночь хочет вознаградить людей за тусклый день. Деревья исчезают под бриллиантовыми ризами, и в каждой аллее огней больше, чем листьев. Перед вами Азия, не реальная Азия наших дней, но сказочный Багдад из «Тысячи и одной ночи», ещё более сказочный Вавилон времён Семирамиды».
Однако, весь этот блеск садов Черномора не ослепил зоркого иностранца. Он превосходно разобрался в социальном смысле петергофских празднеств: «...Когда император два раза в год раскрывает двери своего дворца перед привилегированными крестьянами и избранными горожанами, он этим не говорит купцу или батраку: «ты такой же человек, как и», но говорит дворянину. «ты такой же раб, как и они, а я вам бог, равно властвую над всеми вами»...
Один из этих петергофских праздников омрачился катастрофой: над морем пронёсся шквал и потопил несколько лодок, яхтботов и катеров, направлявшихся из Петербурга на праздник. Это было 11 июля 1839 г. «Подобные катастрофы ежегодно омрачают петергофский праздник. Он превратился бы в глубокий траур, в торжественные похороны, если бы кто-либо, подобно мне, дал бы себе труд задуматься над тем, во что обходится всё это великолепием.
ДеКюстнн был потрясён всем виденным в Петергофе. Его охватило чувство утраты реальности: «Это слишком грандиозно, чтобы существовать на самом деле. Нет, это сон влюблённого великана, рассказанный сумасшедшим поэтом».
Подводя итоги своим впечатлениям, деКюстин приходит к мысли о народе: «...Всё говорит мне о природных способностях угнетённого русского народа. Мысль о том, чего бы он достиг, если бы он был свободен, приводит меня в бешенство».
С мыслью о свободе посещали то место, где Николай подписывал свои приказы: «Дан в Петергофе», Герцен и Огарёв, связанные клятвой на Воробьёвых горах посвятить свою жизнь борьбе за освобождение русского народа. Огарёв в поэме «Юмор» даёт описание петергофского ландшафта:
Есть замок на горе крутой,
Он дышет роскоши отрадой,
Тенистых лип дряхлеет строй
Перед зелёною оградой;
Сверкая шумною струёй,
Фонтаны вниз бегут каскадой,
И море синее легло
У ног горы и вдаль пошло.
Перед Монплезиром, из флигеля которого 23 июня 1762 г. рано утром Екатерина в сопровождении Орлова помчалась в Петербург для совершения дворцового переворота, поэт вспоминает былые годы. Вспоминает он её царствование, связанное с пребыванием в Петергофе:
Была блестящая пора:
Здесь прежде женщина живала
И блеском пышного двора
Себя тщеславно окружала.
Вспоминает Огарёв и начальные годы Петергофа, противопоставляя их позднейшей роскоши:
Но всё прошло — и простота
Царя великого России,
Царицы умной красота,
Обоих замыслы большие,
Цивилизации мечта...
Поэт с негодованием обращается к современному ему Петергофу:
И ныне времена другие —
Разврат запачканный и лесть,
Вражда с свободой, мелкость, месть!
Огарёв обращает свои взгляды к грядущему:
Томим глубокою тоской,
Сошёл я к морю. Ветер злился;
Свистя над мрачной глубиной,
За валом вал седой клубился.
«Падёшь ты, гордый Вавилон!
И божий гнев тебе пророки
Давно сулят со всех сторон».
О близости часа возмездия вырождающемуся царизму писал с присущим ему блеском Герцен. «Пора дворянству, искусственно поднятому... над общим уровнем в своём водоёме, слиться с окружающим морем... К фонтанам пригляделись, и «Самсон» не удивляет своим стержнем воды из львиной челюсти рядом с бесконечностью морской зыби. Петергофский праздник кончен, куртажная пьеса в костюмах сыграна, лампы тухнут и чадят, водоёмы едва сочатся — пойдёмте домой». Для Герцена Петергоф являлся символом цветения дворянской культуры. Предчувствуя наступление нового, он поёт отходную изжившему себя классу, а вместе с ним и обветшалой монархии.
Однако в сроках Герцен ошибся: тухнувшие лампы чадили ещё долго, и «петергофский праздник» длился ещё, всё более тускнея, вплоть до революционной бури 1917 г.
В середине XIX века Петергоф привлекал внимание крупнейших писателей того времени. В нём И. С. Тургенев писал повесть «Затишье», одну из тех повестей, в которых с особой яркостью нашёл свое выражение его талант новеллиста.
Сохранилось описание встречи Тургенева с канцлером А. М. Горчаковым, состоявшейся возле Монплезир в 1876 г. Толпы гуляющих окружили двух приветствовавших здесь друг друга людей, известных всей Европе. Описание это принадлежит перу Я. М. Неверова — друга Н. В. Станкевича: «Заходившее за морем солнце осветило в ту минуту фигуры этих двух могикан лучшей эпохи минувшего царствования, и последние лучи позолотили матовым ореолом эти две серебрящиеся сединами знаменитые головы».
В последние годы своей жизни в Петергофе проводил лето И. А. Гончаров. По приезде своём в Петербург заглядывал в Петергоф и молодой Достоевский. В Петергоф приезжал на лето и Н. А. Некрасов с супругами Панаевыми. Ещё в 1851 г. Некрасова потянуло на южный берег Финского залива. В письме от 15 сентября к И. С. Тургеневу он сообщает о своей охоте на «серых куропаток, которых множество за Ораниенбаумом, верстах в 20ти». Через год он пишет снова в Спасское Тургеневу из имения Осмино около Ямбурга о своей охоте. В 1854 г. Некрасов с Панаевыми живёт под Петергофом. Здесь посетил их Тургенев. Отсюда Некрасов с Панаевыми, Тургеневым и кн. А. И. Васильчиковым ездили на Красную горку смотреть вражеские суда англичан, пытавшихся прорваться к Петербургу. Окрестности Петергофа и Ораниенбаума надолго сделались излюбленным дачным местом для Некрасова и Панаевых.
В «Воспоминаниях» А. Я. Панаевой мы находим подробное описание этой дачи под Петергофом: «Мы жили несколько лет на одной и той же даче близ Ораниенбаума. Все приходили в восторг от неё. И в самом деле, трудно было найти более удобный летний приют. Построенная в виде красивого швейцарского домика, дача находилась на берегу взморья, вдали от всякого жилья, посреди громадного парка с тенистой липовой аллеей, тянувшейся почти 3/4 версты, так что дачники Петергофа и Ораниенбаума приезжали гулять в наш парк и любовались швейцарским домиком, стены которого были красиво декорированы гортензиями и другими растениями, а перед домом была разбита огромная клумб разнообразных цветов, расставлены скамейки, стулья и столики, на которых мы всегда обедали и завтракали». На этой площадке перед дачей произошла встреча с А. Дюма, которого привёл к издателям «Современника» Д. В. Григорович. Это свидание описано как самим А. Дюма, так и его спутником, а также хозяевами Шале.
Панаев сразу очаровал французского писателя, а Некрасов показался ему человеком болезненной внешности, с лицом, полным глубокой печали, с темпераментом мизантропическим и насмешливым. Возможно, что неприветливая встреча русским поэтом прославленного французского романиста была вызвана недовольством Некрасова тем недостойным раболепством, которое проявила в отношении к А. Дюма часть русской публики. Панаева в своих воспоминаниях изобразила автора «Трёх мушкетёров» весьма бесцеремонным гостем. Тем не менее, А. Дюма был чрезвычайно доволен её приёмом.
Вскоре после отъезда А. Дюма Шале посетили другие гости из той же Франции. Во время чтения И. И. Панаевым его фельетона о посещении Петербурга прославленным французом к даче подъехали дрожки с двумя неизвестными. Один из них оказался мужем А. К. ВоронцовойДашковой — французским доктором, описанным весьма отрицательно в стихотворении Некрасова «Княгиня». Французы требовали удовлетворения оскорблённой поэтом чести мужа. Панаеву с трудом удалось предотвратить дуэль.
Л. Н. Толстой в «Анне Карениной» не раз упоминает приморскую резиденцию: «Постоянная дача Алексея Александровича была в Петергофе». Однако ни один из названных здесь русских писателей не отразил в своих произведениях изумительные ландшафты Петергофа, если не считать нескольких беглых замечаний Толстого при описании посещений Вронским Анны Карениной:
«Солнце опять выглянуло, и крыши дач, старые липы садов по обеим сторонам главной улицы блестели мокрым блеском, и с ветвей весело капало, а с крыш бежала вода».
Петергоф надолго остался вне поля зрения художников слева. Великая Революция влила новую жизнь в старый Петергоф. Эта жизнь уже не была оторванной от общенародной жизни, от той «бесконечности морской зыби», о которой писал Герцен.
Большой дворец, превращенный в музей, вместе с парками, с их многочисленными павильонами и бесчисленными фонтанами сделался достоянием народа. Ни одна из бывших загородных резиденций не пользовалась такой любовью, как Петергоф. Нигде не было таких толп посетителей, как в этих былых «садах Армиды». Искусствоведы и музейные работники проявили здесь исключительно кипучую деятельность. Был восстановлен ряд фонтанов. Снова за уточками вокруг острова с пастушком поплыла собачонка; снова завертелось солнце, разбрасывая вокруг себя лучи воды. Между фонтанами, окаймлявшими канал, были вырублены сосны позднейшего происхождения, благодаря чему по сторонам канал» была восстановлена сплошная аллея фонтанов. В особенности был изменён Верхний парк; снова перед Большим дворцом протянулся гладкий зелёный луг, в центре которого бил фонтан Нептун, а по бокам бросала тень старая аллея лип. Расчистка этого луга от различных позднейших насаждений приблизила облик Верхнего парка к ландшафтам ХVIII века.
В «белые ночи» воды всех фонтанов Петергофа, словно вырвавшиеся на волю, пели свои песни; их озаряли всеми цветами радуги многочисленные прожекторы, снопы лучен которых прорезали прозрачный сумрак ночи. Тысячи граждан Ленинграда и его гостей любовались этой ночной феерией. Это были последние годы Петергофа.
Петергофский праздник советской эпохи был внезапно прерван. Гитлеровские полчища овладели и Петергофом. Соседний Ораниенбаум и примыкающий к нему район оставались в руках Красной Армии. Близость Кронштадта давала опору этой «Малой земле» держаться против вражеских сил.
Засевшие в Петергофе немецкие части не знали покоя. Им угрожали с моря доблестные балтийские моряки. Впереди — героические защитники Ленинграда. А в тылу — гарнизон чудесно устоявшего Ораниенбаума.
Два с половиной года враг терзал петровский Эдем. Когда в январе 1944 г. гитлеровцы были выбиты из Петергофа и победоносные части Красной Армии вступили в освобождённый город, их ожидала потрясающая картина хаоса. Ни один из пригородов Ленинграда не подвергся такому бешеному разрушению, как Петергоф. Нигде контраст между тем, что было и что стало, не достигал такой ужасающей силы. Ворота Верхнего парка взорваны. Бесформенная груда обломков загораживает путь. На месте зелёных газонов — глыбы развороченной земли. Там, где бил фонтан Нептун, — пустой тёмный резервуар. Статуя бога морей увезена в Нюренберг. Нет и свиты Нептуна — исчезли весёлые наяды, тритоны, трубившие в раковины, дельфины с маленькими эротами. Старые липы, частью спалённые, частью искалеченные разрывами снарядов, уже не образуют стройных рядов аллеи. Дорожки заросли буйной травой. Вдали вырисовывается грандиозная руина, сквозь провалы которой виднеется море. Это остатки Большого дворца.
Утратившие формы каменные громады ещё сохраняют свои потемневшие цвета — красный с белым, любимое сочетание петровской эпохи. Внутри этих развалин уже не осталось и следов былых зал, радовавших посетителей не только пышным великолепием, но и изяществом вкуса.
Петровский Монплезир — этот древний памятник Петергофа — пострадал меньше других. Окружённый окопами и дотами, он по-прежнему стоит у «самого синего моря», и брызги волн морских, как и в былые годы, долетают до его стен. А вдоль всего берега из опасения десанта балтфлотцев прорыт ров, протянуты проволочные заграждения. Вековые деревья послужили материалом для завалов, и сильно поредели эти прославленные «сады Армиды». Только море всё то же. И по-прежнему в туманных далях с террасы Монплезира виднеется налево остров Котлин, а направо — Ленинград. А позади хаос: руины Большого дворца, Английского дворца, обезображенные Коттэдж и Бельведер, искалеченные Марли и Эрмитаж, опустошённый парк и разрушенные фонтаны.
Но победивший народ, народ, спасший мир от гегемонии Гитлера, не примирится с тем, что сокровищница его культуры останется опустошённой. И Ленинград — непобедимый город, претерпевший неслыханные в истории испытания, — город, первый остановивший неистовый натиск «молниеносной войны», снова обретёт восстановленными прекрасные дворцы и парки своих окрестностей. Они возродятся к новой жизни.
Лев Толстой в «Войне и мире» писал по поводу испепелённого сердца России, сравнивая его с разорённой муравьиной кучей: «Москва в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святыни, ни богатств, ни домов, была той же Москвой, какой была в августе. Всё было разрушено, кроме чего-то невещественного, но могущественного и неразрушимого».
Это «невещественное» есть дух русского народа, созидательные силы которого неистощимы. Новая весна ожидает города Пушкин, Петродворец и Павловск. А то лучшее, что связано с их былым, будет существовать в веках, запечатленное в образах нашей художественной литературы. Венок, сплетённый из них, никогда не увянет.
| Предыдущая страница |
Комментарии