Санкт-Петербург

www.opeterburge.ru

Всё, что нужно знать о Петербурге

Часть 9 глава 14

     Так смотрел я несколько дней, наблюдал прохожих и вот вижу: две женщины, прилично одетые, появились из-за деревянного забора, выведенного, вероятно, временно вдоль левого фаса церкви и, поместившись в глубине выступа, образуемого более толстою стеною входной части собора, остановились там, сокрытые от взоров посторонних людей, но перед самыми окнами наших казематов. Они стояли там с четверть часа, по-видимому, оживленно разговаривая, смотрели в тюремные окна нашего фаса и иногда делали руками какие-то знаки. Я смотрел с особенным вниманием и следил за всеми их движениями. Вскоре одна из них отделилась и направилась медленным шагом по направлению как бы к воротам на Петербургскую, мимо наших окон. И вот она медленно проходит мимо моего окна, смотря на меня пристально, и перед глазами вдруг спала завеса: «Варенька! — воскликнул я довольно громко, изумленный неожиданным явлением. — Это вы?» Она посмотрела на меня взором участия и, движением головы предупредив меня быть осторожным, исчезла со взора моего за глубокой амбразурой окна. Как мимолетное видение промелькнула перед моими глазами особа, любившая одного из моих товарищей, любимая им и посещаемая нередко нами вместе во дни свободы и счастия...

     Утром, проснувшись, я не мог, не желал отвязаться от мыслей вчерашнего дня. Я видел ее вчера, быть может, увижу ее и сегодня! Настал час дня, и она появилась вновь, в сопровождении незнакомой мне спутницы, все в том же месте, в углублении за стеной собора. Оттуда показывала она мне какие-то крупные надписи на листе бумаги, но за дальним расстоянием—сажен 50 — прочесть их было нельзя. Затем она вновь отделилась от своей спутницы и скрылась за деревянным забором, откуда пришла.

     Я смотрел и ждал: в этот раз она совершила обход и прошла параллельно тюремному фасу к Петербургским воротам. Когда она проходила мимо меня, она что-то сказала мне, но расслышать я не мог… Вечером сажусь я за чтение, но оно не идет. Различные мысли о переговорах с нею роятся у меня в голове, и вот зарождается смелая мысль: карандаш у меня есть, бумага в книгах, так можно и написать ей — выкинуть из окна письмо.

     Мысль эта меня так заинтересовала, что, еще не вполне решившись, я отодрал заглавный лист, почти свободный от печати, лист Ювенала на веленевой бумаге и пишу гвоздем предполагаемое письмо… Теперь как же мне сложить или скрутить эти 4 или 5 листочков и чем закрепить, заклеить, чтобы они составляли толстый маленький пакетик? Долго не пришлось мне думать: волосы у меня были длинные, густые и крепкие, я вырвал несколько волос и, сложив бумажный пакетик в виде толстенького маленького комка, величиною с грецкий орех, приплюснул его рукою, проткнул гвоздем насквозь и, вдев пучок из волос, завязал его крепко. Печать вышла очень красивая, оригинальная, и пакетик был веленевой бумаги — снежной белизны… Часу в первом дня калитка отворилась, и сейчас же показались мне две знакомые личности и стали, как обыкновенно, в застенку собора. Поклоны и непонятные мне знаки руками. Но вот и я прошу внимания и, выставляя в фортку мой белый пакет, держу его, показывая и делая знаки бросанья. Пакет был замечен и сказанное понято. Варенька закивала головой и исчезла за забором. Минут через десять она, сделав обход, явилась прохожей слева вдоль фаса. И вот она приближается к моей фортке. Готовый выкинуть пакет, я имел осторожность подождать ее одобрительного знака, и вдруг она махает отрицательно головою и, отвернувшись, как бы испуганная проходит мимо. Я остался с письмом в ожидании, досаде и неизвестности. Так не удалось в этот раз, надо подумать, подождать. Через 1/4 часа она  вновь стала в углублении собора и оттуда, указывая рукою на гауптвахту и сторожей, знаками передавала мне, что она не знает, как сделать, но так нельзя. Тогда мне пришло на мысль, что теперь светло, но когда будет смеркаться, это будет возможно; но как ей передать это. И вот я показываю на колокольню и махаю пальцем раз, два, три, четыре, потом показываю рукою на небо и на свои глаза, что будет темно и не будет так видно. Повторяя знаки эти раза два, я вдруг увидал, что она закивала головой и проделала то же самое: показала на колокольню, махнула рукою 4 раза, затем показала на небо и на глаза и вскоре затем ушла со своею спутницею, оставив меня в надежде и ожидании.

     Для заключенного в тюрьме такие дни спасительны — они прерывают подавляющее однообразие, отвлекают от неотвязных горьких дум, освежают завядшую жизнь заключенного. Весь поглощенный одною мыслью исполнения задуманного, я был в возбужденном состоянии и ожидал означенного часа. Это должно удаться, — говорил я сам себе, — письмо будет у нее в руках. Она в полутьме будет проходить близко, и я кину ей как раз в ноги довольно веский пакетик. Вот пробило 3 часа, стало смеркаться, погода была еще к тому же пасмурная, и к половине четвертого стемнело настолько, что еще большая темнота казалась уже мне неудобною для удачи дела. В нетерпении смотрю я на скрытый уголок собора, и он уже едва виднеет, вот пробило 3/ 4 четвертого, и я теряю всякую надежду, даже сомневаюсь, видно ли от собора, что я стою с открытой форткою и жду. Соскочив с подоконника, я зажег свечу и поставил на площадку окна в знак ожидания. И вот я вижу, какие-то две тени пришли и стали в углубление собора. «Это они, несомненно они, никого другого быть не может»,— думал я. Одна из них отделилась и ушла. Я стоял, смотрел...

     Настал желанный момент, сейчас я увижу ее: по темноте уже и узнать нельзя прохожего; но это она — другой быть не может: и вот слева, медленно приближаясь, движется мимо окна какая-то женская фигура — она поровнялась с моей форточкой, и я, с непреодолимым влечением, без страха и сомнения, как безумец, швырнул к ее ногам мой белый пакет! Он упал вблизи от нее, и она, подбежав, схватила его с земли и продолжала свой путь к Петербургским воротам. Было уже так темно, что я не мог видеть, нашла ли она мое письмо и унесла с собою или же оно осталось на дороге. В тот самый момент, когда она перешла за мое окно, услышал я озадачившие меня слова сторожа: «Сударыня, что вы подняли?» — «Платок», отвечала она знакомым мне голосом. Затем я более ничего не слышал и, задув свечу, стоял у фортки. Через несколько минут вслед за тем я вижу пришли двое сторожей, один из них был с фонарем, и, остановившись у левого окна, осматривали сомнительное место и искали, не осталось ли чего на земле. «Она что-то подняла», — говорил один.— «Не видать тут ничего». — «Для чего же она подбежала к окну?» Несколько минут они осматривали землю, бормотали что-то, то приближаясь, то удаляясь от окна»...

     Тревога была напрасная. Письмо Ахшарумова попало в руки, продолжаем еще последнюю выписку (*157 прим.): «Часу в третьем дня вскочив на окно, я увидел Вареньку в углублении собора. Увидав меня, она показала мне, развертывая по листикам, все мое письмо и потом поклонилась мне несколько раз в пояс. Потом она показала рукой по направлению Васильевского острова, говоря тем, что она исполнила мою просьбу относительно указания моего окна родным, и затем, пройдя, по обычаю, мимо моего окна, она ушла из крепости.

     Последствием того было свидание почти со всеми моими родными и знакомыми. На другой день я увидел проходящими двух братьев. Сначала каждый день, а потом через день, два, часу в третьем дня, я виделся с кем-либо из моих родных или знакомых, и иногда удавалось послать из окна несколько слов. Свидания эти, хотя и минутные, меня очень оживляли. Между близкими друзьями моими были двое моих дядей; одного из них — Михаила Семеновича Бажеича — мы, т. е. я и братья мои, очень любили и уважали. Он, несмотря на свою седину и престарелый уже возраст, сохранил всю свежесть цветущего еще здоровьем организма; он был отзывчив ко всем современным вопросам, и его очень интересовали социальные веяния того времени и в особенности учение Фурье, о котором он со мною часто беседовал и постоянно доказывал его неприменимость к действительной жизни. И вот, однажды, когда я стоял у моей фортки, увидел я его идущим от собора к нашему тюремному фасу. Я очень обрадовался, увидев его, и мне живо вспомнились наши с ним опоры. Когда он поровнялся с моим окном и смотрел пристальным взглядом на мое исхудалое, бледное лицо с длинными волосами, я, послав ему громкое приветствие, почти закричал и окончил его словами: «А Фурье всё-таки прав!»

     Из приведенных нами выписок встает яркая, блестящая всеми красками картина пребывания в Петропавловской крепости в дни петрашевцев. Можно почти утверждать, что и остальные петрашевцы содержались также или почти также, как Ахшарумов, может быть, условия содержания Петрашевского были более тяжелые.

    Режим, как видим, по сравнению с декабристами, стал более тяжелым — петрашевцев лишили прогулки, и они должны были довольствоваться теми недолгими мгновеньями пребывания на свежем воздухе, когда их или доставляли в комиссию на следствие или когда переводили, по каким-то «внутренним» соображениям из одной камеры в другую. Эти перемещения показывают нам, что политическая тюрьма в Петропавловской крепости все еще не была сконцентрирована, что пользовались вообще каждым удобным местом. Что же касается до общего характера содержания, то, конечно, его нельзя назвать иначе, как «патриархальным».

   Предыдущая страница                          Следующая страница