Теперь обратимся к другому свидетелю, к И. Д. Якушкину. С ним во время его допроса императором Николаем I произошел следующий инцидент (*148 прим.): «Новый император отскочил три шага назад, протянул ко мне руку и сказал: «Заковать его так, чтобы он пошевелиться не мог». Весьма понято, что при таком отношении заключение Якушкину должно было быть другим, чем: только что описанное Зубкова. Обратимся поэтому к запискам Якушкина:
«Фелъд-егерь привез меня к коменданту Сукину — его и меня привели в небольшую комнату, в которой была устроена церковь. Воображение мое было сильно поражено; прислуга, по случаю траура одетая в черное, предвещала что-то недоброе. С фельд-егерем просидел я с полчаса, он по временам зевал, закрывая рот рукою, а я молил об одном — чтобы Бог дал силу перенести пытку. Наконец, в ближних комнатах ослышался звук железа и приближение многих людей. Впереди всех появился комендант с своей деревянной ногой, он подошел к свечке, поднес к ней листок почтовой бумаги и сказал с расстановкой: «Государь приказал заковать тебя». На меня кинулось несколько человек, посадили меня на стул и стали надевать ручные и ножные железа. Радость моя была невыразима; я был убежден, что надо мной совершилось чудо: железа еще не совсем пытка. Меня передали плац-адъютанту Трусову; он связал вместе два конца своего носового платка, надел его мне на голову и повез в Алексеевский равелин. Переезжая подъемный мост, я вспомнил знаменитый стих: «Оставьте всякую надежду вы, которые сюда входите». Про этот равелин говорили, что в него сажают только «забытых» и что из него никто никогда не выходил. Из саней меня вынули солдаты, принадлежащие к команде Алексеевскою равелина, и ввели меня в 1ый нумер. Тут я увидел семидесятилетнего старика, главного начальника равелина, подчиненного непосредственно императору. С меня сняли железа, раздели, надели толстую рубашку в лохмотьях, такие же панталоны; потом, комендант стал на колени, надел на меня снятые железа, обернул наручники тряпкой и надел их, спрашивая, могу ли я так писать. Я сказал, что могу. После этого комендант пожелал мне доброй ночи, сказав: Божья милость всех нас спасет. Все вышли, дверь затворилась, и замок щелкнул два раза. Комната, в которую посадили меня, была 6 шагов длины и 4 ширины.
Стены после наводнения 1824 года были покрыты пятнами, стекла были выкрашены белой краской, и внутри от них была вделана в окно крепкая железная решетка. Около окна в углу стояла кровать, на ней был тюфяк и гошпитальное бумажное одеяло. Возле кровати стоял маленький столик, на нем кружка с водою, на кружке были вырезаны буквы: А. Р. В другом углу, против кровати, была печь. В третьем углу против печи — стольчак. Кроме того, было еще два стула и на одном из них ночник. Когда я остался один, я был совершенно счастлив: пытка миновалась на этот раз, я имел время собраться с духом и даже спрашивал себя, что они думали произвести надо мной надетыми на меня железами, которые, как я узнал после, весили 22 фунта. В 9 часов принесли ужинать, причем солдат, исполнявший должность дворецкого, каждый раз очень вежливо кланялся. Не евши более двух суток, я поел щей с большим удовольствием. Ходить по комнате мне было нельзя, потому что в железах это было неудобно, и я опасался, что звук желез произведет неприятное чувство в соседях. Я лег спать и спал бы очень спокойно, ежели бы порой не пробуждали меня наручники.
На другой день, по заведенному в равелине порядку, по утру явился комендант равелина в сопровождении унтер-офицера и ефрейтора. Он спросил о моем здоровье и отправился далее по казематам... Вместо обеда на другой день принес кусок черного хлеба, за который я его поблагодарил также вежливо... Кажется, на 7ой день моего пребывания в равелине я услышал явственно шаги двух человек, подошедших к моей двери. В двери было небольшое стеклянное окошко, изнутри загороженное железною решеткою, а снаружи закрытое зеленым фланелевым мешком.
Обыкновенно часовые подходили к этому окошку в валеных башмаках и едва раздвигали мешок, так что почти никогда нельзя было заметить их приближения и осмотра. На этот раз весь мешок был поднят, и я мог явственно видеть ус и часть лица Левашова, который сказал кому-то: «Celuici a Ies fers aux bras et aux pieds». Меня уверяли впоследствии, что другой был царь, что не совсем вероятно, но очень может быть, что это был великий князь Михаил Павлович. — В этот вечер через три нумера от меня, против обыкновенной тишины в равелине, происходил довольно долго продолжавшийся шум. Я узнал от протоиерея Мысловского, что в эту ночь вынесли из равелина несчастного Булатова, полоумного и полуживого. В продолжение 8 дней ни ласки, ни угрозы не могли заставить его съесть что-нибудь. Его отвезли в сухопутный гошпиталь, где он на другой день умер.
С наступлением лета всех содержащихся в равелине поочередно пускали гулять в маленький трехугольный садик, находящийся внутри равелина».
| Предыдущая страница | Следующая страница |